Я знаю, как это происходит у меня, хотя никогда не видела себя со стороны. Пожалуй, это дано только фотографам и художникам. Увидеть себя со стороны и возможно даже отразить. А возможно и подправить. У меня такой возможности нет, и поэтому я упиваюсь минутами, когда могу наблюдать. За другими. Возможно иногда это часы, но мне достаются короткие минуты. И я им безумно рада.
Вот он склонил голову. Сосредоточился. И взгляд его сразу стал как прицел – сведенный в одну точку. Его короткая стрижка мягких волос так и манит… Вот мол я, беззащитная. Прикоснись. Но я никогда не протяну руку. Просто потому что кажется, будто его что-то окутало. И любое лишнее движение спугнет это что-то. И нет, он не станет хмурым или ворчливым. Но ощущение безвозвратной утраты останется у обоих. И хотя я знаю, что это что-то снова вернется к нему. И оно вовсе не безвозвратное. Но… я знаю, каково это – спугнутая муза. Или не вовремя пришедшая. Когда жалеешь, что нет персональной капсулы покоя хотя бы на пару минут. Чтоб прислониться к чему-то и творить. Пока хватит сил. Но вот, кто-то чихнул, или толкнул локтем, или спросил что-то, и не успеваешь даже попрощаться с ней. С музой. Что была не вовремя. И она может снова прийти и окутать. Но ведь и настроение может быть другим. И местоположение. Да и просто – инструменты. Когда вместо ручки под рукой клавиатура. А вместо карандаша – кисть. И поэтому сижу и молча слежу, как творит. Сказала бы «вытворяет» если бы он брался за масштабное. Но он будто боится. Поэтому вот рука чертит линию, несколько штрихов. Еще и еще. И на миг покажется, что в руке не карандаш. В руке трубочка. Прозрачная и пустая. И то, что она оставляет на бумаге – не краска и не уголь. А он. Его частички.
И когда он отрывается, и возвращается в мир, будто отсутствовал, его творение вздыхает. И он бросает взгляд. Вскользь. Так в древности письма посыпали песком. Именно в самом завершении. Как точка в конце предложения. И он переворачивает страницу. И очень слабо ценит. Хотя это Творения. Его дети. У них есть кожа – она может быть смуглой и шершавой, а может быть разноцветной и гладкой. У них есть глаза, которыми они изучают все и всех. У них есть характеры, которые проявляются в каждом жесте. И даже имена. И он не понимает, что ребенка невозможно переделать. Он рождается уже с чертами отца или матери. Уже с предначертанными генами, а соответственно цветом волос и глаз. Так и его творения. Они рождаются с его настроением, замыслом, инструментами… с его душой. И они не обязаны быть идеальными, потому что он и сам не такой.
И все что остается мне, это касаться творений. Будто представляя, как и в каком состоянии он это создавал. Чего ему стоило слой за слоем накладывать себя на бумагу, в надежде, что это будет особым. Мне остается только за него восхищаться и понимать что они уже особые, потому что частица его. А еще остается надеяться, что однажды он поймет суть своих творений.
Эльфа зовут Volen. С латыни – желанный.